нашёл его.
Но история с “Хрустальным желудком” имела продолжение. В Москве в Третьяковской галерее на длиннющей кровати спал трёхметровый ангел. На спинке кровати висели крылья. А над кроватью – занавеска из тюля, на ней: шагающий по глубокому снегу человек в валенках и с крыльями за спиной. Он поднимался на вершину горы и прыгал вниз, исчезая в облаке падающего снега.
– Там огромный мужик лежит и дышит, – говорили посетителям галереи гардеробщицы.
Потом “Снежный ангел” улетел в Германию на выставку в Кунстхалле Фауст в Ганновере. В Ижевской картинной галерее дремал наш ангел, люди приходили к нему и смотрели его сны. В львовском старинном монастыре можно было увидеть спящего ангела в бывшей часовне, под высокими сводами которой витал его заснеженный сон, а на тумбочке перед ним стояла хрустальная ваза с красными новогодними огоньками.
Правда, какой-то злоумышленник, пока ангел спал, вытащил у него изо рта язык. Неясно, где это произошло, не будешь ведь всякий раз проводить подробную инвентаризацию. Язык чистый, всё как надо: борозда, слюнные железы, сосочки, вкусовые луковицы, уздечка, бахромчатые складки … Не празднословный, не лукавый …
Но Лёня не слишком огорчился, ведь наш снежный ангел не собирался выступать на пресс-конференции.
– Главное, – говорил, – чтобы не разбили хрустальный желудок и в хрустальных осколках не увидели очертания ангела, иначе ангельская душа вселится в него, тогда он прицепит свои лыжи к ботинкам, оттолкнётся палками от подоконника и прыгнет в небесную даль … А люди внизу поднимут головы и скажут: “Смотри, небесный лыжник! Смотри скорей! Там, над крышами …” Но тот ничего не увидит. И только две белые полоски останутся на голубом небе на короткое время, а после медленно исчезнут, размытые небесным ветром.
Дмитрий Воденников
Не стыдно
Как стыдно стариться. Как об этом хорошо Елена Шварц написала:
Как стыдно стариться —
Не знаю почему,
Ведь я зарока не давала
Не уходить в ночную тьму,
Не ускользать во мрак подвала,
Себе сединами светя,
Я и себе не обещала,
Что буду вечное дитя.
Но всё ж неловко мне невольно,
Всем увяданье очевидно.
Я знаю – почему так больно,
Но почему так стыдно, стыдно?
Несёшь себя, как мешок, как сундук (нет, сундук – неверно, он с углами, твёрдый, а ты мягкий), как вопрос: зачем?
И вроде любят тебя. И хотят даже.
Но ведь на то и есть наша воля цветка – какая разница, что нас любят и хотят: мы сами себе судия, самый безжалостный.
Я давно хотел написать об этом текст. О том, как отпускают тебе грехи сны. Как ты выскальзываешь там из тела. Как молодеешь.
И даже написал однажды:
“О том, что бывают такие сны, не те глубокие ночные, а лёгкие, поверхностные, при досыпании: когда ты проснулся уже, но снова скользнул под лёд, спишь, видишь какие-то картинки, быстрые сюжеты, но ясно уже знаешь, что это твой последний утренний сон. Как будто ты уже на поверхности, скоро вынырнешь, как будто ты видишь этот сон уже не в голове, а в подглазье, под сонными веками”.
И вот эти сны предутренние – всегда не о тебе, о других.
Ты всё про тех героев знаешь: и что они думали, и что хотели.
…Рассказал даже об этом одному своему приятелю, а он мне ответил:
– У меня недавно был как раз такой сон. Акварельный, условный. Там я общался с дедушкой, и он “перелистывался”. Стал сперва таким, каким я помню его пять лет назад. Потом – как десять лет. Это одновременно восхитило и испугало. Для меня ведь он всегда был плюс-минус одним и тем же.
(Это я тоже однажды написал.)
Не страшно, Господи, стареть,
хоть мне сперва противно было
(а что, приятно одному лежать
комочком в собственном стихотворенье?):
все восхищались? все меня жалели?
Все – Димочкой хотели называть?
До сих пор зовут. Ну и зачем это мне?
Где та грань, после которой можно вздохнуть спокойно?
У Лимонова был прекрасный текст про это:
“Я дал согласие на участие в съёмках фильма обо мне, когда узнал, что съёмки состоятся в нескольких странах. Поскольку возникло желание смахнуть из сознания прошлое и заменить давно надоевшие эпизоды новыми. Удалось? Удалось полностью”.
Лимонов уже старик, и он собирается в путь. Он не берёт чемодан, он не заморачивается – только сумка. Он и раньше без чемодана ходил.
“Я хожу по Нью-Йорку – своему большому дому – налегке, не очень перегружая себя одеждой, и почти никогда ничего не несу, не загромождаю свои руки”.
Старик не только не загромождает себе руки, он себе и сердце не загромождает:
“На самом деле человек в старости не болеет, а подвергается нападениям смерти. Она его кусает, душит, сдавливает своими клыками, порой отступает, затем опять наваливается. Человеку представляется, что это очередная болезнь. Но это не болезнь, это смерть его выкручивает. Она хочет своего, пришла ему пора обратиться в другую форму. Ах, как он не хочет, он же к этой привык! Отдай, дурень, это тело! Тебе оно будет ненужным более. Ты перейдёшь к более высоким формам жизни (или к более низким, или к ничему). Опять-таки: зачем я езжу по странам? Ну ясно, фильм обо мне снимают. Такую форму предложили. А если глубже? Ну, я болен и ищу мою, свою, его, героя, смерть. Достойную меня. Но смерти не нашёл”.
Так тело освобождается от надежд.
Учитесь у Лимонова:
“Я дал согласие на участие в съёмках фильма обо мне, когда узнал, что съёмки состоятся в нескольких странах. Поскольку возникло желание смахнуть из сознания прошлое и заменить давно надоевшие эпизоды новыми. Удалось? Удалось полностью”.
Пусть и нам повезёт. Мы умрём, сядем в весёлую ослепительную машинку (гуди, гуди, отражайся в весенних витринах, пугай прохожих), там нам предложат покурить. Но мы не захотим.
…Где же он был? Не могу вспомнить. Этот полуподвал по пути от Сокольников до Преображенки, ещё далеко до кладбища, только-только перейдя мост.
Но где-то там был этот кафетерий.
Жалкие три-четыре пирожных на выбор (песочное кольцо, да разве это пирожное? какая-то ватрушка – опять не пирожное; может, третье было пирожным? третье не помню). Советский кофе с молоком, сразу воедино, без
